Неточные совпадения
Анна Андреевна. После?
Вот новости — после! Я не хочу после… Мне только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А
все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас».
Вот тебе
и сейчас!
Вот тебе ничего
и не узнали! А
все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь,
и давай пред зеркалом жеманиться:
и с той стороны,
и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Да объяви
всем, чтоб знали: что
вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что
и на свете еще не было, что может
все сделать,
все,
все,
все!
Запиши
всех, кто только ходил бить челом на меня,
и вот этих больше
всего писак, писак, которые закручивали им просьбы.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет
и в то же время говорит про себя.)А
вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое
и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается
и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену.
Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Бобчинский. Я прошу вас покорнейше, как поедете в Петербург, скажите
всем там вельможам разным: сенаторам
и адмиралам, что
вот, ваше сиятельство или превосходительство, живет в таком-то городе Петр Иванович Бобчинскнй. Так
и скажите: живет Петр Иванович Бобчпиский.
Разговаривает
все на тонкой деликатности, что разве только дворянству уступит; пойдешь на Щукин — купцы тебе кричат: «Почтенный!»; на перевозе в лодке с чиновником сядешь; компании захотел — ступай в лавочку: там тебе кавалер расскажет про лагери
и объявит, что всякая звезда значит на небе, так
вот как на ладони
все видишь.
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так
вот и тянет! В одном ухе так
вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!»
И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз.
И руки дрожат,
и все помутилось.
Городничий. Не верьте, не верьте! Это такие лгуны… им
вот эдакой ребенок не поверит. Они уж
и по
всему городу известны за лгунов. А насчет мошенничества, осмелюсь доложить: это такие мошенники, каких свет не производил.
Городничий.
И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же
и не быть правде? Подгулявши, человек
все несет наружу: что на сердце, то
и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет
и во дворец ездит… Так
вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что
и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Артемий Филиппович.
Вот и смотритель здешнего училища… Я не знаю, как могло начальство поверить ему такую должность: он хуже, чем якобинец,
и такие внушает юношеству неблагонамеренные правила, что даже выразить трудно. Не прикажете ли, я
все это изложу лучше на бумаге?
— потому что, случится, поедешь куда-нибудь — фельдъегеря
и адъютанты поскачут везде вперед: «Лошадей!»
И там на станциях никому не дадут,
все дожидаются:
все эти титулярные, капитаны, городничие, а ты себе
и в ус не дуешь. Обедаешь где-нибудь у губернатора, а там — стой, городничий! Хе, хе, хе! (Заливается
и помирает со смеху.)
Вот что, канальство, заманчиво!
Аммос Федорович (дрожа
всем телом).Никак нет-с. (В сторону.)О боже,
вот уж я
и под судом!
и тележку подвезли схватить меня!
Вот просто ни на полмизинца не было похожего —
и вдруг
все: ревизор! ревизор!
А!
вот: «Спешу между прочим уведомить тебя, что приехал чиновник с предписанием осмотреть
всю губернию
и особенно наш уезд (значительно поднимает палец вверх).
Анна Андреевна. Ну, скажите, пожалуйста: ну, не совестно ли вам? Я на вас одних полагалась, как на порядочного человека:
все вдруг выбежали,
и вы туда ж за ними!
и я
вот ни от кого до сих пор толку не доберусь. Не стыдно ли вам? Я у вас крестила вашего Ванечку
и Лизаньку, а вы
вот как со мною поступили!
Городничий. Ва-ва-ва… шество, превосходительство, не прикажете ли отдохнуть?..
вот и комната,
и все что нужно.
Аммос Федорович (строит
всех полукружием).Ради бога, господа, скорее в кружок, да побольше порядку! Бог с ним:
и во дворец ездит,
и государственный совет распекает! Стройтесь на военную ногу, непременно на военную ногу! Вы, Петр Иванович, забегите с этой стороны, а вы, Петр Иванович, станьте
вот тут.
Пришел дьячок уволенный,
Тощой, как спичка серная,
И лясы распустил,
Что счастие не в пажитях,
Не в соболях, не в золоте,
Не в дорогих камнях.
«А в чем же?»
— В благодушестве!
Пределы есть владениям
Господ, вельмож, царей земных,
А мудрого владение —
Весь вертоград Христов!
Коль обогреет солнышко
Да пропущу косушечку,
Так
вот и счастлив я! —
«А где возьмешь косушечку?»
— Да вы же дать сулилися…
— А кто сплошал,
и надо бы
Того тащить к помещику,
Да
все испортит он!
Мужик богатый… Питерщик…
Вишь, принесла нелегкая
Домой его на грех!
Порядки наши чудные
Ему пока в диковину,
Так смех
и разобрал!
А мы теперь расхлебывай! —
«Ну… вы его не трогайте,
А лучше киньте жеребий.
Заплатим мы:
вот пять рублей...
«А статских не желаете?»
— Ну,
вот еще со статскими! —
(Однако взяли — дешево! —
Какого-то сановника
За брюхо с бочку винную
И за семнадцать звезд.)
Купец — со
всем почтением,
Что любо, тем
и потчует
(С Лубянки — первый вор!) —
Спустил по сотне Блюхера,
Архимандрита Фотия,
Разбойника Сипко,
Сбыл книги: «Шут Балакирев»
И «Английский милорд»…
Так
вот что с парнем сталося.
Пришел в село да, глупенький,
Все сам
и рассказал,
За то
и сечь надумали.
Да благо подоспела я…
Силантий осерчал,
Кричит: «Чего толкаешься?
Самой под розги хочется?»
А Марья, та свое:
«Дай, пусть проучат глупого!»
И рвет из рук Федотушку.
Федот как лист дрожит.
Еремеевна(введя учителей, к Правдину).
Вот тебе
и вся наша сволочь, мой батюшка.
Вот в чем дело, батюшка. За молитвы родителей наших, — нам, грешным, где б
и умолить, — даровал нам Господь Митрофанушку. Мы
все делали, чтоб он у нас стал таков, как изволишь его видеть. Не угодно ль, мой батюшка, взять на себя труд
и посмотреть, как он у нас выучен?
— А пришли мы к твоей княжеской светлости
вот что объявить: много мы промеж себя убивств чинили, много друг дружке разорений
и наругательств делали, а
все правды у нас нет. Иди
и володей нами!
Бросились они
все разом в болото,
и больше половины их тут потопло («многие за землю свою поревновали», говорит летописец); наконец, вылезли из трясины
и видят: на другом краю болотины, прямо перед ними, сидит сам князь — да глупый-преглупый! Сидит
и ест пряники писаные. Обрадовались головотяпы:
вот так князь! лучшего
и желать нам не надо!
Все думалось:
вот увидят начальники нашу невинность
и простят…
Вот вышла из мрака одна тень, хлопнула: раз-раз! —
и исчезла неведомо куда; смотришь, на место ее выступает уж другая тень
и тоже хлопает, как попало,
и исчезает…"Раззорю!","Не потерплю!" — слышится со
всех сторон, а что разорю, чего не потерплю — того разобрать невозможно.
Несмотря на то что он не присутствовал на собраниях лично, он зорко следил за
всем, что там происходило. Скакание, кружение, чтение статей Страхова — ничто не укрылось от его проницательности. Но он ни словом, ни делом не выразил ни порицания, ни одобрения
всем этим действиям, а хладнокровно выжидал, покуда нарыв созреет.
И вот эта вожделенная минута наконец наступила: ему попался в руки экземпляр сочиненной Грустиловым книги:"О восхищениях благочестивой души"…
Человек приходит к собственному жилищу, видит, что оно насквозь засветилось, что из
всех пазов выпалзывают тоненькие огненные змейки,
и начинает сознавать, что
вот это
и есть тот самый конец
всего, о котором ему когда-то смутно грезилось
и ожидание которого, незаметно для него самого, проходит через
всю его жизнь.
И вот однажды появился по
всем поселенным единицам приказ, возвещавший о назначении шпионов. Это была капля, переполнившая чашу…
Итак,
вот какое существует разнообразие в мероприятиях
и какая потребна мудрость в уловлении
всех оттенков их.
— По делом за то, что
всё это было притворство, потому что это
всё выдуманное, а не от сердца. Какое мне дело было до чужого человека?
И вот вышло, что я причиной ссоры
и что я делала то, чего меня никто не просил. Оттого что
всё притворство! притворство! притворство!…
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну,
всё равно.
Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был в шлюпиках
и храбрился.
И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой.
Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
— Ну
вот, графиня, вы встретили сына, а я брата, — весело сказала она. —
И все истории мои истощились; дальше нечего было бы рассказывать.
«Да, — вспоминала она, что-то было ненатуральное в Анне Павловне
и совсем непохожее на ее доброту, когда она третьего дня с досадой сказала: «
Вот,
всё дожидался вас, не хотел без вас пить кофе, хотя ослабел ужасно».
Она раскаивалась утром в том, чтó она сказала мужу,
и желала только одного, чтоб эти слова были как бы не сказаны.
И вот письмо это признавало слова несказанными
и давало ей то, чего она желала. Но теперь это письмо представлялось ей ужаснее
всего, что только она могла себе представить.
— Третье, чтоб она его любила.
И это есть… То есть это так бы хорошо было!.. Жду, что
вот они явятся из леса,
и всё решится. Я сейчас увижу по глазам. Я бы так рада была! Как ты думаешь, Долли?
— Вот-вот именно, — поспешно обратилась к нему княгиня Мягкая. — Но дело в том, что Анну я вам не отдам. Она такая славная, милая. Что же ей делать, если
все влюблены в нее
и как тени ходят за ней?
— Да
вот я вам скажу, — продолжал помещик. — Сосед купец был у меня. Мы прошлись по хозяйству, по саду. «Нет, — говорит, — Степан Васильич,
всё у вас в порядке идет, но садик в забросе». А он у меня в порядке. «На мой разум, я бы эту липу срубил. Только в сок надо. Ведь их тысяча лип, из каждой два хороших лубка выйдет. А нынче лубок в цене,
и струбов бы липовеньких нарубил».
— О! как хорошо ваше время, — продолжала Анна. — Помню
и знаю этот голубой туман, в роде того, что на горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает
всё в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство,
и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь
всё уже
и уже,
и весело
и жутко входить в эту анфиладу, хотя она кажется
и светлая
и прекрасная…. Кто не прошел через это?
— Да
вот, как вы сказали, огонь блюсти. А то не дворянское дело.
И дворянское дело наше делается не здесь, на выборах, а там, в своем углу. Есть тоже свой сословный инстинкт, что должно или не должно.
Вот мужики тоже, посмотрю на них другой раз: как хороший мужик, так хватает земли нанять сколько может. Какая ни будь плохая земля,
всё пашет. Тоже без расчета. Прямо в убыток.
И теперь вот-вот ожидание,
и неизвестность,
и раскаяние в отречении от прежней жизни —
всё кончится,
и начнется новое.
—
Вот оно!
Вот оно! — смеясь сказал Серпуховской. — Я же начал с того, что я слышал про тебя, про твой отказ… Разумеется, я тебя одобрил. Но на
всё есть манера.
И я думаю, что самый поступок хорош, но ты его сделал не так, как надо.
— Я не знаю! — вскакивая сказал Левин. — Если бы вы знали, как вы больно мне делаете!
Всё равно, как у вас бы умер ребенок, а вам бы говорили: а
вот он был бы такой, такой,
и мог бы жить,
и вы бы на него радовались. А он умер, умер, умер…
—
И мы
вот устраиваем артель слесарную, где
всё производство,
и барыш
и главные орудия производства,
всё будет общее.
— Ах! — вскрикнула она, увидав его
и вся просияв от радости. — Как ты, как же вы (до этого последнего дня она говорила ему то «ты», то «вы»)?
Вот не ждала! А я разбираю мои девичьи платья, кому какое…
— Ну, что, дичь есть? — обратился к Левину Степан Аркадьич, едва поспевавший каждому сказать приветствие. — Мы
вот с ним имеем самые жестокие намерения. — Как же, maman, они с тех пор не были в Москве. — Ну, Таня,
вот тебе! — Достань, пожалуйста, в коляске сзади, — на
все стороны говорил он. — Как ты посвежела, Долленька, — говорил он жене, еще раз целуя ее руку, удерживая ее в своей
и по трепливая сверху другою.
—
Вот если б я знала, — сказала Анна, — что ты меня не презираешь… Вы бы
все приехали к нам. Ведь Стива старый
и большой друг Алексея, — прибавила она
и вдруг покраснела.
— Я пожалуюсь? Да ни за что в свете! Разговоры такие пойдут, что
и не рад жалобе!
Вот на заводе — взяли задатки, ушли. Что ж мировой судья? Оправдал. Только
и держится
всё волостным судом да старшиной. Этот отпорет его по старинному. А не будь этого — бросай
всё! Беги на край света!
«Для Бетси еще рано», подумала она
и, взглянув в окно, увидела карету
и высовывающуюся из нее черную шляпу
и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «
Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она,
и ей так показалось ужасно
и страшно
всё, что могло от этого выйти, что она, ни минуты не задумываясь, с веселым
и сияющим лицом вышла к ним навстречу
и, чувствуя в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи
и обмана, тотчас же отдалась этому духу
и начала говорить, сама не зная, что скажет.